● ● ● ● ● ● ● ● ● ● ● ● ● ● ● ● ● ● ● ● ● ● ● ● ● ● ● ● ● ● ● ● ●
nat zang¹

» имя, возраст: Леон «Звездочет» Хелланд [Leon Helland], до 27. » принадлежность: носитель. » профессия: на выбор, важно лишь наличие боевой подготовки, в прошлом - закончивший интернатуру врач.

» способность: кроуризм. » сторона: вигиланты. » статичное изображение: ссылка.

Таких, как Леон, война не носит на шее необработанными самородками - она отшлифовывает их грани до безупречной остроты углов. Ими, как лезвиями, можно вспарывать овечьи шкуры, прогрызая дорогу через гибельный смог. Поле боя - его новый дом, а старый сгорел дотла вместе с кукольными башмачками его младшей сестры. Он будет сражаться до последнего крика, потому что отчаянье не дает ему иного выбора. Будет убивать без стонов и жалоб, наутро беззвучно копая детские могилы и посыпая их пеплом. С винтовкой в руках или рогаткой, он сам - орудие. Бойцовский цербер, набивающий «звезду» за каждую прокусанную шею, сломанный позвоночник и выжженное сердце. Экстатически виляя хвостом, Звездочет принесет (и обязательно посчитает) вам любую голову, а позднее - и вашу собственную (но только если вздумаете кормить его). За безукоризненной исполнительностью скрывается жестокость, за боевым бесстрашием вихрится ярость, не мальчишеский героизм, не зеленая наивность юнца - в глазах играет бес, а овцы пусть и дальше слепо принимают его за ягненка и телами прикрывают от летящих пуль. Он выдоит из низ сострадание. И бросит в огонь, если прикажут. Ушлый, привыкший быть со всеми на короткой ноге, Леон безупречно мимикрирует под свое окружение. Кровь - его стихия. С каждым пролитым литром он прощает убийц своей семьи, но голоду внутри него хватает лишь до наступления нового восхода.

От ненависти до любви - один разбитый нос, пара трещин в ребрах, ожоги второй степени и получасовая нотация еврейской медсестры о дружбе народов. Любой скажет, что между этими двумя не может существовать ничего, кроме высококонцентрированной, дистиллированной ненависти. Не будем поднимать миру веки, пускай спит его бдительность. Общение Леона и Элиаса напоминает словесное порно. Леон шутит про затянувшуюся девственность Элиаса, Элиас кроет «быстрым разгоном» Леона. Все было бы куда более прозаично, если бы в отсутствии одного - другой не начинал драть стены от скуки. История их бурного знакомства – это солдатская притча о клюющемся петухе и бешеном псе, василиске и цербере, если будет угодно, но кто бы сомневался в скудных и обделенных начитанностью умах - все чаще всплывает именно первое.

¹ - с радостью готов уступить изменение внешности, если предлагаемый вами образ покажется мне не менее удачным.
Не прошу держать меня за руку и не буду вопить полоумным оркестром из банши если вам захочется привнести в персонажа собственнических ноток. Готов скрупулезно доработать детали, коль такая свобода вам вовсе не нужна. Эпизоды со мной могут оборачиваться как заправской драмой и галопом по миру экшена, так и тем, за что ваша родня, если бы могла, настоятельно препятствовала нашему общению. Сейчас мы палим по ренегатам (в основном, конечно, Леон, Элиас предпочитает прятки), а уже через пару минут мои руки наносят на вашу спинку глазурь для эклеров. На войне всякое возможно! И посему, мое единственное пожелание к будущему игроку - гибкость. Вы выгнете, загнете, нагнете меня, если понадобится, под свои «хотелки», а мне в ответ важно не чувствовать скованности при высказывании своих.

п р и м е р п о с т а

По возвращению в штаб обнаружилось нечто более неприятное, чем руины, голая земля или обугленные останки всех членов команды. Целостность особой, почти интимной атмосферы логова, именуемого исследовательской лабораторией, халатнейшим образом оказалась нарушена, потревожив покой существа беспринципного и ядовитого.

«Из соображения безопасности» – щелкнули на зубах последние строки безграмотного доклада. В такие моменты, Элиас Эйзенхарт действительно напоминал чудовище из страшных сказок. Конечно же, в рядах вигилантов подобные ему – не редкость. Но в силу заочной убежденности в собственном превосходстве, ученому не приходилось сравнивать себя с другими. Ведь это бы означало неминуемо определить их и себя под общим знаменателем. А какой смысл сопоставлять в единой картине грацию замирающего над полями сапсана и первыми неандертальцами, едва осознавшими, что палками можно колотить не только по своему черепу, но и по черепам соплеменников? Беспринципным, и в то же время – принципиальным был Эйзенхарт в преддверии потери контроля над ситуацией. А он неумолимо ускользал сквозь его пальцы.

Лишь в пределах своей лаборатории, окружающие дикость и скудность не ощущались в столь острой мере, позволяя ученому, пусть и ненадолго (хотя, вероятно, происходило это лишь потому, что увлекшись работой – доктор Эйзенхарт ощущал себя единственным живым человеком на планете), оставить накопившееся раздражение, отпустив миру за все прегрешения.

На его «удачу» – пик сбоя способностей застал ученого за пределами лаборатории. И, даже несмотря на причиненные неудобства, был в общем-то переживаем с мыслью, что вероятность неизбежного погрома его разработок незначительно снизилась в отсутствие взрывоопасного носителя. Снизилась 'бы', поправка, не окажись в числе персонала лаборатории носителя со спящей способностью. По массивным трещинам в главных дверях, зиявших обугленными пастями перед застывшим у них мужчиной, определить с ювелирной точность природу источника и объем нанесенного ущерба не составило труда. И конечно же – самому Эйзенхарту было глубоко монопенисуально остался ли в живых нерадивый член исследовательской группы. В таких условиях все равно нельзя продолжать работу над проектами, ради которых вот уже несколько месяцев он терпит вокруг себя ореол пошлых шуток и номеров на салфетках.

Перед глазами эксцентричной личности поплыли разноцветные вспышки – это раздражало. Отсутствие контроля над ситуацией, отсутствие контроля над выдававшей финты способностью... Круто развернувшись на каблуках, он собирался в единственное место, способное пролить свет на сложившиеся обстоятельства и безвременье дальнейшей дисфункции его детища, мысленно обрисовывая себе возможные способы нашпигования толстой кишки безопасников изобилием фейерверков, но прежде – он даст себе время вернуть прежнее хладнокровие, заглянув к Престону. Ведь это, так или иначе, входило в его изначальный план.

Стены этого одновременно невзрачного и дышащего самоуверенность отсека, негласно считающего себя глазами, ушами и рулевым органом ястреба, отнюдь не создавали в сердцах ученого иллюзий запретности тамплиерского Грааля. Война прельщала собой лишь в качестве реализации амбиций существа, разум которого обладал более емкой, более ароматной чашей, благоухавшей знаниями иного характера. Эйзенхарт всегда умел смотреть трезвым, бездушным взглядом, отметая военный удел к ногам прошлых веков. С нынешним уровнем технологий, любые конфликты решались бы одиноким, но точно осуществленным ударом по цели, если бы по эту и ту сторону реки человечество не окружали сплошные сантименты.

Как и у всякой империи, в аналитическом отделе имелся свой император – Фрэнсис Мур – птица высокого полета. Уважаемый, уважаемый человек. Слова, слова. К нему бы непременно и каждый раз направлялся Эйзенхарт для выяснения вопросов, хоть на другой конец света, хоть прямиком в ад, не будь он убежден, что абсолют его власти сильно идеализирован. Власть – шаткая вещь, и как и в любой другой идентично устроенной империи, за спиной главы аналитического отдела стоял свой серый кардинал. О сосредоточенном в его руках могуществе можно было болтать бесконечно, но Элиас предпочитал расщеплять его аналитически, отделяя лишний пафос и извлекая максимальную пользу.

Едва шагнув за порог кабинета помощника главы, он на секунду замешкался, казалось, совершенно забыв зачем стучался сюда парой мгновений ранее. Погром в лаборатории ненадолго отошел на второстепенный план, как и недовольство ученого, которому удалось заметить незначительные изменения в привычном поведении Престона. Малоподвижный, как хищник в глубокой, темной, медленно текущей воде, он казался бледнее и острее обычного.

Еще не сопоставив все биометрические показатели воедино, Элиас сложил длинные тонкие кисти треугольником в характерном жесте богомола, словно замком из пальцев он старался удержать на губах преждевременно просящуюся наружу шутку, настаивая ее до подходящей кондиции, как изысканное вино, сложил в уме дважды два, и уже начинал догадываться какой интересный козырь подкинула ему нелицеприятная ситуация. Подумать только, а ведь он едва не пропустил все веселье.

– Если скажешь, что именно ты разнес мою лабораторию, я даже злиться не смогу, – не просто «разнес» – разнесли Престоном. Парень выглядел, мягко говоря, паршиво и этим все сказано, – Мои ребята порой бывают такими уникумами, что я часто подумывал о том же.